Читаем без скачивания Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

Мы слушаем Марию Ивановну прямо-таки со страстным вниманием. Ведь очевидица! И рассказывает так просто, образно, вкусно!

– Ну, идем мы с Алешкой по улице и вдруг слышим – приближается какой-то кошачий концерт. Свист, крики, улюлюканье! И прямо на нас бежит женщина, ох, и не женщина, а маленькая женщинка в траурном платье, убегает от целой оравы мальчишек, и это ей они свою гнусную серенаду устраивают! К кому она ни бросится, все от нее только отмахиваются. Увидела нас, бросилась к нам и кричит – ну, прямо сказать, последним заячьим голосом кричит: «О секур! О секур! (Помогите!)» А на углу стоят полицейские – ажаны эти французские, элегантные, в пелериночках – и, ну словно слепые и глухие, не видят и не слышат они этого безобразия! Я, конечно, женщину эту взяла за руку, говорю: «Не бойтесь ничего, мы вас в обиду не дадим!» А она, как перепелка подбитая, так вся и трепыхается, руки дрожат, в глазах тоска смертная, волосы растрепались, шляпенка набок съехала… Я говорю ажану: «Что же вы, полиция, смотрите? Мальчишки озоруют, обижают женщину, а вам ни́што?» Он очень вежливо – французик ведь, он тебя убьет, не поморщится, но сперва с тобой раскланяется, как мушкетер на королевском балу! – отвечает мне: «Это дети шалят. Неужели детей наказывать, мадам?» Ну тут вмешивается мой собственный курносый ребенок – вот этот! – она уж и до этого давно хмурилась, как курица к дождю. А тут хватает кишку для поливки улиц и кричит этим проклятым мальчишкам (она по-французски и раньше хорошо говорила, а тут за два месяца на курорте так навострилась, лучше не надо!): «Считаю до трех! Гараву! (Берегитесь!) Оболью водой!» Ну, мальчишек, конечно, вмиг как ветром смело! Полицейский двинулся к Алешке очень воинственно, но я ему с самой любезной улыбкой говорю: «Господин ажан, ведь это ребенок шалит! Ведь детей вы не наказываете?»

Мы невольно смеемся. До того нам нравится Мария Ивановна и такая милая эта Алешка!

– Ну, – продолжает Мария Ивановна, – пошли дальше, и маленькая женщина с нами. Тут мы и узнали, что она приехала сегодня из Парижа, тоже ищет комнату. И зовут ее Люси Дрейфус. И завтра ночью приплывет с Чертова острова на крейсере «Сфакс» ее муж Альфред Дрейфус!..

Ну, могли мы ожидать такой удачи, как приезд тети Маруси с Алешей? Ведь они сами там были, своими глазами видели все то, что нам сейчас всего интереснее!

– Тут, – продолжает свой рассказ Мария Ивановна, – тут у нас и археология, и древнее зодчество – все полетело под раскат! Алешка у меня, прямо скажу, ничего человечек, и не вовсе глупый: понимает, что́ в какую минуту важнее – средние века или несчастный человек, которого травит целый город? Стали мы вместе с Люси Дрейфус искать жилье. Наплакались! Не пускают ни-ку-да. Ни в гостиницы, ни на частные квартиры…

До самого вечера искали мы комнаты – и все тщетно. Нет комнат, и все тут! А при нашем проходе по улице сбиваются толпишки. И буравят они нас такими взглядами, словно острыми камешками побивают. И нет-нет да и раздастся свисточек или песенка этакая паскудная: «А вот идет шпионка, шпионова жена!» Наконец, уже вечером, нашли комнату. На окраине Ренна, рядом с кабаком. Комната маленькая, одна на троих, – мы побоялись Люси одну оставлять хотя бы на ночь. Хозяйка комнату сдала, но была очень напугана: «Ох, что-то скажет господин кюре (католический священник)! Он всем объявил: «Кто впустит к себе эту еретичку и шпионку, тот попадет прямо в ад!» Ну, я хозяйку успокоила, как могла. Вам, говорю, в аду скучно не будет – увидите спектакль, как из вашего кюре черти будут жарить отбивные котлеты!.. Комната наша была, прямо сказать, сомнительный клад. В соседнем кабаке устроили свой штаб все хулиганы, воры, подонки, вся мразь, какая есть в Ренне! Все ночи напролет они пьянствовали. Хозяйка наша как-то проговорилась, что на все время процесса Дрейфуса за всех хулиганов платит полиция: пей, ешь не хочу! До утра они горланили песни и поносили Дрейфуса, Люси, хозяйку, меня, даже Алешку. Грозились расправиться с нами.

– И вы не боялись? – спрашивает Иван Константинович, глядя на Марию Ивановну с восхищением.

– А вы спросите у Яши – он меня с юности знает! – боюсь я кого-нибудь на свете или нет?..

Некоторое время за столом тихо: все ужинают молча. Но уже довольно скоро разговор возобновляется.

Снова сыплются вопросы.

– Интересно, – говорит папа, – как встретили во Франции прибытие «Сфакса»?

– Ох, не говорите! Нам Люси Дрейфус рассказывала со слов мужа… Он, бедный, ждал, что его встретит доброжелательная, приветственная толпа. «Разве я не пострадал безвинно? Разве не нанесли мне самое тяжкое оскорбление, разве не обвинили меня в самом страшном преступлении?..» Но только вышло это все по-другому. Когда «Сфакс» подходил к берегам Франции, его в самом деле ждала на пристани огромная толпа – да только такая, что «Сфакс» не пристал к берегу: толпа могла линчевать Дрейфуса. «Сфакс» ушел к пустынному Киберонскому полуострову, и там Дрейфуса ссадили в открытом море в шлюпку. Это было ночью, в сильнейший шторм. Веревочный трап плясал на ветру. Дрейфус очень ослабел за пять лет каторжного режима на Чертовом острове – он не удержался, сорвался с трапа прямо в шлюпку, очень расшибся при падении. Шлюпка доставила его на берег, а оттуда – тайком, тишком – привезли его по железной дороге прямо в Ренн, в тюрьму… Он-то радовался, – добавляет Мария Ивановна с горечью, – что ему возвращают родину, возвращают Францию, но ему возвратили из всей родины только тюремную камеру.

– А жену к нему пустили? – спрашивает Вера Матвеевна. – Увиделись они?

– Пустили… Мы с Алешкой ее и провожали в тюрьму – боялись отпускать ее одну по городу. Потом она рассказала: когда тюремный офицер ввел ее в камеру Дрейфуса, они бросились друг к другу так стремительно, так горестно, что тюремный офицер заплакал и ушел, оставив их вдвоем… Весь первый день они не говорили ни слова. Люси сразу заметила, что ему трудно говорить – ведь пять лет молчал, отвык! И она его ни о чем не спрашивала. Так они и просидели весь первый день, обнявшись, только в глаза друг другу смотрели…

А потом вскоре приехали в Ренн брат Дрейфуса – Матье Дрейфус, адвокаты Деманж и Лабори, полковник Пикар и – сам Эмиль Золя!

– Ну, теперь спать, спать! – командует мама. – Часа через три надо ехать на вокзал!

– Последний вопрос, можно? – Это говорит папа. – Марусенька, ты была в Ренне, видела и слышала там всяких людей… На что там надеются? На кого надеются?

И Мария Ивановна, не задумываясь, отвечает:

– На адвоката Лабори. В сегодняшнем положении, когда правда малосильна, а зло и неправда еще о-очень сильны, исход процесса во многом зависит от Лабори! Он так талантлив, так находчив, так остроумен! Он так умеет поставить противников в неловкое, даже смешное положение! Он умеет прижать клеветников к стене, заставить их беспомощно лепетать, терять почву под ногами, даже нечаянно выболтать какие-то крупицы правды. Лабори подхватывает эти крупицы и по ним восстанавливает события так, как они имели место на самом деле. Лабори – это главная карта в деле Дрейфуса!..

Все прощаются с Марией Ивановной, благодарят ее.

Шутка ли, какие интересные вещи она рассказала!

Сейчас папа повезет ее и Алешку в город.

Я прощаюсь с Алешкой. Удивительное дело! Ни словом мы с ней не перекинулись, да и почти весь вечер она молчала. Но мне понравилась она – смуглая, неулыбчивая, молчаливая.

– Жалко, что ты так скоро уезжаешь!

– И мне жалко, – кивает Алешка.

– Я бы с тобой дружила… – говорю я.

– И я с тобой тоже. – И Алешка вдруг улыбается такой же светлой и доброй улыбкой, как ее мать.

– Ты археологом хочешь быть?

Алешка становится серьезной.

– Раздумала, – отвечает она решительно. – Мне теперь, после Ренна, другого захотелось… Хочу быть юристом, адвокатом. Как Лабори… Спасать невинных людей. Ведь хорошо?

– Хорошо! – соглашаюсь я от души и вдруг обнаруживаю в себе новое призвание: я тоже хочу быть юристом, как Лабори, и спасать невинно осужденных!

Так зарождается у нас с Алешкой неосуществленная дружба. Таких будет еще в жизни много… Но эта – первая! Потому и запоминается навсегда.

За дружеским прощанием никто из нас не заметил, как по ступенькам балкона поднялся дедушка. Смотрю на него – и пугаюсь. Никогда я дедушку таким не видала. Не красный, каким он бывает, когда рассердится, а серый, обмякший, как игрушечный шарик, из которого вытекла часть наполнявшего его газа…

Дедушку усаживают, предлагают горячего чаю, холодного молока, он отнекивается молча, одним отрицательным движением головы. Все смотрят на дедушку вопросительно, с тревогой – что случилось?

А он все молчит и только смотрит на нас так печально, словно ему очень не хочется ударить нас дурной вестью.